Чтобы послушать интервью в iTunes, кликните сюда.
S. Как война (в том числе осада Сараево в процессе распада Югославии, начавшегося в 1991 году) повлияла на твое детство?
М. У меня очень хороший слух, и я мечтал учиться в музыкальной школе, но мне не удалось туда поступить из-за войны — я тогда был совсем маленьким, мне было 10-11 лет. Папа был на войне, в Хорватии и Боснии, а мы с братьями, как и все дети, проводили достаточно времени дома, потому что на улице царило беззаконие, хулиганство. Но в этой ситуации было и кое-что забавное, потому что, когда страна достаточно бедная, ты учишься импровизировать в детских играх, учишься обходиться на улице минимумом игрушек. Было достаточно интересно. Страна была бедная (как и сейчас), но, чем беднее люди, тем они крепче держатся вместе. Чувствую, что первая война помогла понять, что мне не нужно много, чтобы я был счастлив. Больше повлияло второй раз, когда бомбили страну во время войны за Косово, и я пошел в армию. Тогда я уже был подростком восемнадцатилетним.
S. Скажи, пожалуйста, почему ты пошел в спецназ? Это казалось логичным способом зарабатывать, в связи с военными действиями?
М. Когда я закончил колледж, так у нас называется средняя школа, я очень хотел попасть на факультет физической культуры. Я был гиперактивным ребенком, так что прилежного ученика из меня не вышло, на бесплатное образование рассчитывать не пришлось, и я стал искать работу. Мой папа и дед работали в типографии — папа был старшим мастером, учился в Германии. Он был очень известным в среде типографов в Сербии. Отец ожидал, что я буду этим заниматься, но это было не мое, мне не очень нравилось стоять над машиной. Я социальный человек — люблю болтать с людьми, а машины — это не мое. Да и зарплата там была небольшая, так что я поработал столько, сколько хватило на оплату учебы в университете, и ушел. И как раз открылся конкурс на спецназ, где в 2001 году можно было «поднять» 1000-1500 евро. Как у любого тинейджера у меня было романтическое представление об армии, войне и настоящей дружбе — слишком много читал Ремарка. И я выбрал спецназ. И вот на конкурсе в первый день нас было 640 человек, потом был отборочный процесс, и нас осталось 80. Потом шесть месяцев обучения, и нас осталось 50 человек.
S. Это были какие-то спортивные испытания?
М. Это называется психо-физический отбор. Ты минимально спишь, тебя минимально кормят, постоянно находишься под психофизической нагрузкой и в первые десять дней, в принципе, 50 процентов людей отваливаются. Выживают самые упрямые. Причем, это всегда неожиданные люди.
Если судить по американским фильмам, спецназовцы — это такие накаченные ребята. Но в настоящем спецназе качки «отваливаются» первыми. И человек, который не выглядит, как спецназовец, когда ему даешь пистолет, стреляет, как будто он с ним родился.
S. Читала, что твой папа хотел, чтобы ты стал футболистом, но не вышло, вероятно, из-за того, что ты был пухленький. Как было на самом деле?
М. Я до 16 был прямо «бочкой». Плюс, как у многих в этом возрасте, у меня были проблемы с координацией. Вот и стоял на воротах. А все ребята в команде были уже взрослые, худышки, с хорошей координацией и классно играли в футбол. Папа всегда учил ребят играть в футбол, посвящал им больше времени, а я, его ребенок, стоял на воротах. Мне как маленькому ребенку это было больно и обидно. Что все талантливые, а я совсем плохой. Из-за этого футбол и баскетбол не мое, хотя сейчас я умею, конечно, играть. Но это развилось, когда я уже стал старше. А потом пошел заниматься циклическими видами спорта. Там попробовал все.
S. Почему тебе подходили эти виды спорта? Что ты в них увидел, что понял: это мое?
М. Точно сказать не могу. Я очень любил проводить время на улице. В этом смысле велосипед прекрасен. Мне это дало ощущение свободы, одиночества. Постоянно с тобой рядом есть люди, постоянный обмен информацией, а это момент, когда ты три часа в одиночестве. Сел на него и катаешься на улице по четыре-шесть часов. Свежий воздух, солнышко, дождь — не важно, просто крутишь педали, наслаждаешься тренировкой, природой, хорошей компанией. Тот же самый бег. Можно думать или вообще не думать, а расслабиться и попасть в медитативное состояние. И это лечит.
S. Почему ты поехал во Францию в свое время? Почему не остался в Сербии?
М. Я закончил спортивный факультет, и можно было больше не работать в спецназе и вот наконец-то спорт, большая любовь. Столько энтузиазма, желания. Я с чистой душой уволился (хотя папа ругался, потому что у меня была возможность продолжать карьеру офицера — хорошая зарплата и так далее). Я начал ходить от клуба до клуба и говорить, что я очень крутой, хорошо делаю свою работу и могу сделать людей чемпионами. Но в любом клубе интересовались, кого я знаю, кто меня прислал и так далее. Пришло горькое понимание, что весь энтузиазм и все знания ни к чему не приводят в нашей стране, да и тут тоже. Но деньги-то нужны, а в типографию как-то не хочется. Пришлось идти опять в спецназ, и я пошел во Французский легион. У них, на самом деле, очень жесткий отбор — короткий тест, и его проходит один человек из семи. Я был не самым идеальным кандидатом (у меня был опыт сербского спецназа, а людей с опытом сложнее переучивать), но все равно попал. Через шесть месяцев отборочный процесс закончился, и я задал себе вопрос, хочу ли я этим заниматься всю жизнь, — ведь это значило бы отказаться от семьи, друзей, настоящей работы. Я понял, что не хочу воевать чужие войны за деньги и не стал подписывать контракт.
S. И сразу поехал в Швецию?
М. Нет. Вернулся в Сербию. У меня был друг из Австралии, он работал в Швеции лесным гидом, и он меня пригласил туда: там нужно было уметь читать карту, ориентироваться в природе, немного похоже на спецназовские курсы выживания, только мирно и в палатках. Сидеть дома и работать по 10 часов за 250 евро не очень хотелось, и я согласился быть гидом.
S. Ты как-то сказал, что человек, служивший в спецназе, марафона не боится. Что такого страшного было в спецназе?
М. Во всех элитных спецназах отбор очень жесткий. Проходят единицы, и им все марафоны и IronMan’ы и ультрамарафоны и все остальное, что есть в этой «спортивной экзотике», — просто смешно. Первые десять дней ты еще на адреналине, но потом ты понимаешь, что двух часов сна не хватает. Где-то к тридцатому дню я из-за недостатка сна стал галлюцинировать. Также минимальное питание. Ты получаешь большой рацион еды, но у тебя нет времени его съесть. Инструктор говорит: у вас есть пять минут. А потом надо бежать «десятку» вверх-вниз, вверх-вниз по холмам.
Люди просто блевали сразу. Я это сухое мясо клал в карманы и в течение дня, когда была минута, понемногу ел.
В стрессовых ситуациях быстро соображаешь. Плюс, я быстро понял, что мясо не работает, а работает сахар, и менял мясо на шоколадку — 45 дней прожил на 500 г шоколада в день. Когда я закончил спецназ, меня больше не мотивировали никакие спортивные достижения в обычной жизни. Ты прошел уже вещи в десятки раз более тяжелые. [Стандартные мотивационные фразы типа «Докажи себе, что можешь»] уже не работают. Но самое тяжелое — это когда перестаешь работать в спецназе. Начинаются самые большие проблемы.
S. Из-за рутины и скуки?
М. Из-за возвращения в нормальную жизнь. Три месяца назад ты был богом, мог спасти или убить человека, и как спецназ юридически за это не отвечать, ведь ты на войне. Обычные люди были для тебя предметом, никем, а теперь к ним надо относиться по-другому, с ними надо считаться. Еще одна проблема, с которой сталкиваются люди, уволившиеся из спецназа, и моя тоже: некоторое время после возвращения ты не можешь заниматься сексом. Это такой синдром клинический. Вместо того, чтобы расслабиться и заниматься сексом, ты мучаешься от флешбеков, заново проживаешь ситуации, которые были там, на войне, и без помощи медикаментов ты практически не можешь заниматься сексом. Это длилось примерно полтора года, потом успокоилось. Сейчас случаются флешбеки раз в месяц по три-четыре ночи. Мне снится, что я бросаю своих друзей, что они пошли умирать на войну без меня, и все на меня обижены.
S. Это всё на самом деле отражает твои чувства?
М. В том-то и дело, что нет, но это сидит где-то глубоко внутри, потому что заложено воспитанием. Всех нас учат не бросать друзей, когда мы ещё детишки, а на самом деле надо учиться отпускать и продолжать свою жизнь. Воспитание, которое мы принимаем через религию, культуру, семью нас формирует, когда мы маленькие. Поэтому, когда мы становимся взрослыми, то ведем себя немного странно, потому что нас так воспитывали. К примеру, традиционно нас учат, что геи — это плохо. И вот взрослый человек тридцати лет ненавидит геев…
S. Просто потому что ему сказали об этом в детстве.
М. Да. Еще сказали, что разводиться — это плохо, и вот ты разводишься и чувствуешь вину. Понимаешь, что это было самое лучшее решение, но чувствуешь вину. Почему? Потому что всегда учили, что это плохо. Короче, то время после работы в спецназе было тяжелым.
S. Что тебя вернуло в нормальную жизнь?
М. Я освободился от этого и сейчас продолжаю. Понял, что не могу делать статическую работу, что не хочу жить с родителями, что я хочу свою жизнь и работать на работе, которую люблю. Зарабатывать достаточно денег, чтобы провести пенсию в горах или на море в маленьком домике и читать книги весь день, пока не умру.
S. …И поэтому ты приехал в Москву, ведь здесь море и горы.
М. Москва — это еще один шаг, еще одна ступенька к этой пенсии, когда мне будет больше, чем 55-60 лет. Сейчас это просто еще один цикл.
S. Ты говорил, что приехал в Россию со 100 евро в кармане…
М. В принципе, так и было. Я два раза приезжал в Россию. Первый раз в 2010 году. Работал преподавателем физкультуры в школе в Покровском-Стрешневе, и мне очень нравилось. Проработал восемь месяцев, но, несмотря на то, что у меня был иностранный диплом и IELTS, и разговорный английский отличный, меня попросили уйти. Ничего подобного не практикуется в подобных школах в Европе: если ты учитель литературы, логично, что это должен быть native speaker, но преподаватель физкультуры может быть откуда угодно. Но в Москве все по-другому. Было жаль: меня очень любили дети, и я очень любил эту работу, нравилось, что я могу с ними делиться своим опытом. Это всё были дети из очень обеспеченных семей, но кроме денег им большинство родителей ничего не дарили. Ни внимания, ни любви. Только деньги. И они в тебе видели и преподавателя, и старшего брата, просили совета. Короче, было обидно.
Я разочаровался, вернулся в Сербию. Но потом в Москве и в мире начался беговой бум, и мы с моей подругой Камиллой Газиевой открыли Unity Run Camp — делать спортивные лагери за границей, интенсивные недели в Москве. Потом Камилла вышла замуж в Штатах, и я практически остался без проекта, потому что она круто работала с администрированием и маркетингом, я хорошо работал с людьми. К сожалению или к счастью, я пошел в I Love Running на полтора месяца, успел там поработать, но мне не понравились неуважительное и немножко агрессивное отношение к сотрудникам внутри компании, я не хотел это терпеть, и ушел. Тогда мы и создали Nula Project, который хорошо поработал полтора года.
S. Кажется, что дольше — столько было вокруг него шума и классных ивентов. Кстати говоря, почему проект закрылся?
М. Да, было круто. Это был еще один шаг и опыт. Я люблю длинные отношения, но, если видишь, что проект не развивается, не растет или не приносит удовольствия, надо идти дальше. Или отпустить, если нашелся человек, который делает это в десять раз лучше тебя. Я рад, что мы сделали столько шума и столько прекрасных людей перезнакомились. Но к сожалению, я не мог вести два проекта, потому что появилась «Столица».
S. Я так понимаю, что принципы работы «Столицы» и «Нулы» похожи? Те же функциональные тренировки, тренировки в виде игры, да? Только КЛБ, получается школа платная, прямо серьезная, а Nula — это коммьюнити, так?
М. Идеи похожи, только в «Столице» не функциональные тренировки, а беговые, плюс элементы ОФП, растяжка, СБУ, а также социализация через спорт. В 2012-2013 году я встретился с Юрой Афанасовым из Московского марафона. Я ему тогда предложил вместе создать беговую школу от Московского марафона, типа как New York Road Runners. В тот момент они (Афанасов и Дмитрий Тарасов — прим.ред.) не были готовы, и вот полтора года назад я опять предложил, и они согласились. Начали работать вместе. В какой-то момент я понял, что не могу эмоционально вкладываться в «Столицу» так, как хочу, потому что у меня Nula. Так что в один момент я попросил несколько ребят из «Столицы», чтобы они вели Nula. К сожалению, тусовка начала закрываться: изначально это был проект «за всех», а стал проектом «только за своих». У них не получалось, у меня не было времени этим заниматься, и я не хотел видеть, как проект умирает. Я предложил оставить проект, пока все еще круто: закроем его, пусть одна хорошая история будет за нами. Так и получилось.
S. Пока мы недалеко ушли от темы I Love Running: есть твоя знаменитая фраза про школы, которые готовят за семь недель к марафону — «ребята, лучше сразу стреляйте себе в ногу». Речь об I Love Running?
М. О ней, конечно. Думаю, что они лучшие продавцы на рынке. Вот стакан кофе, пьешь его пять дней, худеешь на пять килограммов. И все хотят этот кофе. Они поняли, что людям нужно. Людям нужно мгновенно получить какое-нибудь звание: полумарафонец, марафонец. Что-то, что другие люди будут лайкать, цель за короткий временной промежуток и соответствующий социальный статус после этой цели.
Настоящий беговой бум начнется, когда люди станут пользоваться бегом как образом жизни и принимать его не как результат, а как инструмент для получения психофизического здоровья.
Вот в Нью-Йорке среднее время на марафоне среди более 50 тысяч участников — 4.47, пейс — 6 минут 34 секунды за километр. Это не темп бега за результат, это бег за здоровьем. Но в Москве это пока не работает, а работает связка «результат как мотивация», потому что жизнь в большом городе — это когда тебя никто не замечает. И ILR с их предложениями появились очень кстати. Сколько это еще будет держаться, непонятно. Они остаются лучшими продавцами на рынке, хотя уже начинает появляться более качественная информация, что подобные программы на более длительный срок не очень полезны. Люди думают, почему в Москве не так много бегунов, как в Лондоне, Нью-Йорке, остальных городах. Там гораздо больше бегунов, потому что, когда у них начал развиваться бег, капитализм и культура потребления не была настолько развита. Они поняли, что бег или джоггинг нужны им просто для здоровья. Потому что работать на сидячей работе по десять часов неполезно.
S. Ну да, что, если не двигаться, скоро мы все умрем.
М. Да. И врачи сказали, если хотите оставаться здоровыми, то 30-40 минут в день медленного бега по три-четыре раза в неделю. Вот и начала развиваться культура. Потом через нью-йоркский марафон это становится глобальным и так далее. Но проблема Москвы в том, что культура начала развиваться не из-за здоровья, а потому, что нам всем это нужно из-за социального статуса. Может быть, такой менталитет был бы и в Штатах, если бы там бег появился в конце 1990-х — начале 2000-х. И наоборот, если бы бег здесь появился раньше, он бы прошел эти периоды и люди бы понимали, что это нужно именно для здоровья.
S. К слову о капитализме. Насколько мне известно, тебя волнует тема, что профессиональные бегуны соглашаются на небольшие, не денежные сделки с брендами. Я правильно поняла твою идею?
М. Когда я начал работать с большими брендами по разным проектам (в рамках Unity, Nula Project и сейчас со «Столицей»), я стал замечать, что здесь, в России, еще не развита, скажем, бизнес-культура. Особенно среди молодых людей, которые работают с большими брендами. Когда видишь, как все это работает на Западе и как это делают здесь, появляется ощущение, что большие бренды пользуются или хорошо манипулируют молодыми людьми, чтобы за ничего получать очень много.
S. Можешь привести пример? Чисто внешне кажется, что все так же. Те же поп-звезды в рекламе брендов, а некоторые бренды привлекают спортсменов. Кажется, что то же и на Западе происходит.
М. Разница в том, что на Западе спортсмены, блогеры или лидеры мнений берут за это большие или просто адекватные деньги. Просто есть разные схемы сотрудничества. Вот пример. Мы живем в одном районе. Допустим, я открыл кафешку локальную. Я знаю, что тебя фолловит куча людей в инстаграме и фейсбуке, и я прошу: Серафима, помоги сделать так, чтобы люди узнали, что на районе есть кафе с крутым домашним кофе и атмосферой. Я твой друг, и ты скажешь: давай сделаем. Бесплатно, ничего не нужно, мы просто сделаем это вместе. Ты мне помогаешь развивать локальный бизнес, чтобы люди пили кофе не в Макдональдсе, а у человека, которого знают.
S. Так и бывает.
М. Да, так и должно быть. И это хорошо. Следующий пример. Я уже большой предприниматель, и открыл мультибрендовый магазин. Это очень серьезные деньги, все хорошо развивается. Мы с тобой не очень дружим, просто знаем друг друга через соцсети. Я знаю, что за тобой следит много людей, я прошу помочь, я хочу, чтобы больше людей знали про мои продукты. И даю тебе в подарок сколько-то продуктов, чтобы ты их просто носила и иногда в них фоткалась и ставила хештег. В этом сотрудничестве я тебе уже что-то даю. И есть третья модель, где есть ты, популярный блогер или спортсмен, и есть мультимиллионные бренды: Nike, Adidas, Puma, Asics, Mizuno и так далее (говорим про спортивные). И начинается следующий уровень. Если ты работаешь с брендами, которые крутят миллиардами, и очень странно было бы не спросить деньги.
S. Я в этой модели уже известный персонаж, который вам нужен сейчас больше, чем вы мне, и поэтому за это вы мне платите деньги. Так?
М. Они к тебе приходят и говорят: мы хотим, чтобы ты нас рекламировала, вот тебе наши шмотки. А ты шмотки уже получил от мультибрендового магазина. И внезапно бренд, который на мировом уровне работает, и ты знаешь, что у них гораздо больше денег, вдруг предлагает ту же схему. Вот тут надо уже, как на Западе, спрашивать еще что-нибудь. Но в Москве это не получается. Во-первых потому, что не предлагают, ведь задача любого менеджера за минимально получить максимально. Во-вторых, — я сейчас говорю про спорт и не говорю про остальных, — у молодых тренеров не развито бизнес-образование. Они недостаточно ценят себя, не верят в себя или стесняются спросить деньги.
S. Скорее всего, все вместе. Кажется, у нас в культуре такое не принято, а наоборот, заложено, очень стыдно не только просить деньги, но вообще поднимать эту тему.
М. А это не должно быть так. Потому что они как лидеры мнений оказывают услугу, и это должно быть платно. Мне сейчас немножко обидно за них, ведь я знаю, сколько я денег получал от брендов. Если я, деревенский парень из Сербии, могу получать такие цифры, почему русские ребята, которые в десять раз круче, ведут соцсети гораздо круче, их смотрят больше людей, работают за кроссовки и футболки?
S. Как это изменить?
М. Один из вариантов, организовать с этими ребятами союз работников спорта. Сказать: давайте не будем так делать, потому что это демпингует рынок. Вот ты, Серафима, журналист. Ты получаешь свою зарплату в журналах или в деньгах?
S. В буквах и цифрах.
М. Короче, спортсменам тоже надо объяснить, что зарплату надо получать в деньгах. У больших брендов есть огромные бюджеты.
Каждый раз, когда спортсменам добрый менеджер из бренда говорит, какой у них маленький бюджет, и ты ему веришь, знай: этот «добрый» менеджер только что получил за свою сделку с тобой очень крутой денежный бонус.
Ещё бы: ведь теперь десять супер-крутых спортсменов и трендсеттеров за несколько футболок и кроссовок будут промоутировать этот бренд лучше, чем любая реклама. К сожалению, пока что, точечно, это не изменишь. Даже если ты, Серафима, понимаешь, что ты профессионал, что ты круто пишешь и умеешь делать классные фотки, тебя читает куча людей и ты знаешь цену своим усилиям — это не работает. Скажем, ты приходишь и говоришь, окей, Nike, вы мне платите 100 000 в месяц плюс столько-то экипировки. Они тебе скажут: котик, что с тобой, не будь смешным. Ведь легко найти человека, который менее крутой в своем деле, но согласится на эти условия. Но, если профессионалы будут отказываться от сделок с брендами, рано или поздно эти бренды будут рекламировать те люди, которые бренду сделают антирекламу. И бренд возненавидят. И ему придется начать платить спортсменам, чтобы вернуть репутацию.
S. Тут еще вот какой момент — менеджеры брендов очень дружелюбные ребята, а с друга ты не можешь попросить деньги.
М. Почему?
S. Ну такая культура наша. С друга как попросишь? Вот у нас был первый пример с кофейней, там же всё по-дружески, за бесплатно, — рад будешь, если друг тебе в ответ по доброте душевной кофе нальёт. То же с менеджерами брендов — они зайки, забываешь, что менеджеры.
М. Я не забываю. Меня спрашивали из одного бренда: «Милан, ты очень крутой, расскажи, почему к тебе ходят заниматься столько людей, а к нашим тренерам не ходят. Можешь сделать лекцию для наших ребят?» Я говорю, могу. Когда? — «В это воскресенье». Отлично, но это будет стоить полмиллиона. Они мне: «Но как же так? Мы думали, что мы друзья». Ну да, мы друзья, но я знаю, что я работаю на ваш бренд, я знаю, что у вас очень много денег и давайте немножко ваш бюджет разгрузим. Дайте мне ваши полмиллиона, я сумею их потом раскрутить дальше.
S. Ты тоже, как и Искандер Ядгаров, считаешь, что спортсменам нужно учиться уметь себя преподносить и рекламировать? Многие атлеты против — мол, я бегун и мое дело бегать, а не развивать себя как публичное лицо.
М. Они думают, как спортсмены, и это большая проблема. Они слишком зациклены на результат и на спортивные достижения и не думают слишком много про будущее. Думаю, что профессиональный спорт через какое-то время перестанет существовать. Потому что без биоинженеринга, каких-то супер-технологических развитий экипировки результаты не будут двигаться, будет все тяжелее гоняться за рекордом, а когда больше не будет рекордов, зачем нужен профессиональный спорт? Надо быть к этому быть готовым и учиться делать деньги на блогерстве. Например, в I Love Running’e работают европейские, мировые и олимпийские чемпионы. Люди, которые когда-то были по результатам в десять раз круче, чем все эти московские ребята, только у них тогда не было соцсетей. Они тоже думали, что «мы чемпионы, весь мир наш», но в какой-то момент карьера закончилось, и им осталось быть только тренерами. Таких тренеров с отличными результатами в прошлом сейчас по Москве очень много. Мастера спорта, международные мастера спорта. Это хорошо в какой-нибудь период в жизни, но это не очень перспективная работа для человека, который планирует семью и пенсию.
Если не умеешь монетизировать, то на более длинной дистанции это не перспективно.
S. Иными словами, нужно готовить себя к будущему. И если превратить себя в публичную фигуру, которая умеет зарабатывать деньги на том, что делает, обеспечишь себе пенсию.
М. Не то чтобы обеспечиваешь пенсию. Смотри, раньше в школе тебя учили писать, читать. Это считалось обязательным. Сегодня кроме того, чтобы быть хорошим тренером или спортсменом, ты должен знать, как эту информацию донести. Если ты планируешь работать на себя, ты должен уметь хорошо себя продать и рекламировать. Ты должен уметь написать в соцсетях, что ты супер-крутой, так, чтобы тебе поверили. А правда это или нет, это уже работа покажет. Это и надо.
S. Уйдем в сторону от материального мира — в одном интервью ты сказал: «Конечно, лучше быть лошадью, которая бессмысленно мчится к смерти, мусоря и распихивая всех вокруг. (Это ты иронизируешь) Я думаю, надо замедлиться, сделать шаг к себе и больше читать художественную литературу, философию и психологию». Получается ли у тебя, при всем сказанном выше, жить по этому принципу?
М. Стараюсь жить максимально медленно. Никуда не тороплюсь. Люди сегодня гонятся за чем-то. Обычно это деньги и карьера. Но это их не делает счастливыми. Люди забывают, что счастье — это маленькая незаметная вещь, которая всегда рядом. Но так как мы ставим условия, что нам нужно, чтобы мы были счастливы, мы всегда несчастны. Всегда нужна новая игрушка, лучший результат, пока я это не получу, все плохо.
S. Они просто переживают настоящий философский опыт — ко всему приходят через страдание.
М. Это связано и с религией, потому что христианский образ жизни — это мученичество. Мы должны страдать, пока готовимся к какому-то результату. Иначе это не подготовка.
S. Качественно страдать надо.
М. Да. На работе — потому что, если не работаешь по 12 часов в день, какая карьера? Это не работа, это фигня. Читал в новостях, помню, когда был маленький, что в Югославии люди работали с 7 утра до 3 дня. Понимаешь? Чтобы было время на семью, на друзей, у тебя половина дня всегда свободна. А сейчас большинство людей весь день заняты. Думаю, надо прекратить эту культуру страдания. Есть лишь две вещи: чтобы еду домой принести своей семье и крышу над головой иметь. Остальное лишнее.
